— Почему надо сострадать немцам, в той же степени, что и партизанам? — спрашивал я Элема, когда мы обсуждали с ним поступавшие со всех сторон замечания по сценарию.
Элем отвечал, что маленький конкретный человек, которого послали на бойню, страдает вне зависимости от того, какую историческую силу его вынуждают представлять. Это же, мол, общечеловеческая идея.
— Но с нашей стороны война-то была отечественной, не так ли? Враг пришел на нашу землю. При всей значительности общечеловеческих идей, здесь решалась проблема конкретно-историческая — быть нам или не быть.
И еще был один смысловой узел в сценарии, вызывавший ожесточенные сшибки с авторами: озверевший от перенесенных потрясений мальчик Флера в финале стреляет в портреты Гитлера, которые даны в обратной ретроспекции: от последнего, до Гитлера-младенца на руках матери. Флера стрелял и в младенца. Смысл картины мгновенно перекашивался: возможно, зло и предопределяется генетикой, но наш подросток, стреляющий в младенца, смотрелся не мстителем за попранную Родину, а прямым изувером. Нормальный человек, видящий убиение еще ни в чем неповинного младенца, испытает только ужас и отвращение к стреляющему, каким бы «пострадавшим» его ни представлять.
Даль Орлов «Реплика в зал. Записки действующего лица»
